Письма, эссе, воспоминания...

Меня всю жизнь укоряли в пессимизме и нигилизме.

И вот как-то мне попалось замечательное письмо Некрасова — его ответ на упрёки в чрезмерной желчности.

Я не помню точных слов, но смысл был в том, что ему говорят, что отношение к действительности должно быть «здоровым». Некрасов блестяще ответил на это требование, а именно: что здоровое отношение может быть только к здоровой действительности и что он встал бы на колени перед тем, кто, наконец, лопнул бы от злости.

По-моему, хорошо сказано. Я подписался бы под этими словами.

(Дмитрий Шостакович, советский композитор)

Я смотрю на фотографию Кафки, сделанную, когда ему было сорок.

Это 1924 год, возможно, самый удачный и многообещающий за всю его зрелую жизнь. И это год его смерти.

Но останься Кафка жив, вовсе не обязательно так бы сложилось, что его книги, которыми Томас Манн восхищался из своего пристанища в Нью-Джерси, вообще были бы опубликованы.

Ведь Кафка мог уничтожить все свои рукописи, как он завещал Максу Броду сделать после своей смерти, или, по крайней мере, он бы так и хранил их в тайне. И еврей-беженец, прибывший в Америку в 1938 году, тогда не стал бы несравненным, по выражению Манна, «религиозным юмористом».

Он был бы болезненным 55-летним бывшим стряпчим пражской страховой фирмы, вышедшим на пенсию в Берлине как раз тогда, когда Гитлер пришёл к власти. Писателем, да, но известным по нескольким рассказикам, о которых в Америке никто не слыхал, да и в Европе прочитали немногие...

Нет, просто невозможно, чтобы наш Кафка стал тем самым Кафкой, – это было бы куда более странно, нежели превращение мужчины в мерзкое насекомое. Никто бы в такое не поверил – и сам Кафка в первую очередь.

Это как‐то не вяжется с зачаровывавшими его образами западни и жизни, которая завершается мучительной смертью.

(Филип Рот, американский писатель)

Мне запомнился эпизод, который показывает характер Марины Цветаевой.

Однажды жарким летним вечером мы ужинали с группой молодых друзей. Сидевшие за столом дамы сняли туфли, Марина тоже.

Под стол забралась маленькая девочка и стала менять местами обувь. Приблизившись к Марине, она поползла дальше, не тронув её туфель. Когда мы встали из-за стола, то были и смущение, и улыбки, и сердитые замечания. Только Цветаева оставалась сидеть спокойной и невозмутимой. Все посмотрели на неё, и кто-то спросил: «Марина, почему она не переставила ваши туфли?»

«Всё очень просто, — ответила Цветаева, показав булавку. — Когда она подползла ко мне в первый раз, я уколола её булавкой в ногу. Она посмотрела на меня и поняла, что я могу уколоть ещё раз. Больше она не трогала моих туфель».

В этом была Марина!

(Григорий Альтшуллер, из воспоминаний)

Думая, что моя дочь, “злая Вера”, запертая с утра до ночи в своей комнате, что-нибудь дурное делает, я вышел в сад.

Я её считал злой, потому что она была просто груба. Я её считал и глупой, потому что она была предана глупым темам гимназии. Отец судил свою дочь. Тайно и мысленно.

Комната её была угловая и надо было почти продраться меж кустов и деревьев. Но я терпел и лез. А вот и освещённое её окно. Столик маленький, весь с книгами и тетрадями, довольно хаотичными. И моя Верочка, поставив локоть на стол и касаясь щекой руки, сидела, устремив глаза в какую-то даль.

Милое, доброе, в высшей степени умное лицо, горело какой-то задумчивостью, как будто она кого-то страстно убеждала и убедила. Спорила — и победила. Заметно было, что она отсутствовала, отсутствовала вообще, из комнаты, из нашего дома. Я не могу сказать, чтобы это было редко. Уже с 11 лет она точно куда-то ушла от нас. Телом с нами, душою далеко. Именно в 11 лет мы, как-то войдя, увидели, что она намазала огромный гроб на стене у кровати, и внутри его чернилами же — точно пальцем водила: «Вера хочет умереть».

Мы все называли это “Верина чепуха” и потихоньку подсмеивались. Но именно улыбки-то и смеха она и не выносила, — и потому разошлась с нами. Хлопая дверью, она запиралась у себя в комнате. А главное — всех-то, всех сестёр и брата оберегала от опасностей.

«Вера в странствиях, — подумал я. — Господь с нею. У всякого свои пути». И перекрестил через стёкла окна. Нам нечего беспокоиться о Вере. Она добрая.

(из записей Василия Розанова о своей дочери. Пять лет спустя её, 22-летнюю, найдут повешенной)

Мельком слышал, что умерла жена Буденного. Потом слух, что самоубийство, а потом, оказывается, он ее убил. Он влюбился, она ему мешала. Остается совершенно безнаказанным. По рассказу – она угрожала ему, что выступит с разоблачением его жестокостей с солдатами в царское время, когда он был вахмистром.

М. Булгаков

Тайна смерти Есенина… У этой смерти нет тайны. Она пуста. Умер от чего? Ни от чего: от ничего. Смерть Есенина равна жесту петли на шее. Есенин весь как на ладошке, и жизнь, и смерть. И лицо, и стихи. Пустота иногда полна звуками. Вот Есенин.

М. Цветаева

Могу рассказать забавную историю.

Однажды зимним вечером 1885 года Эдисон, Джонсон, Бачелор и я вошли в небольшое здание напротив дома № 65 по Пятой авеню, где размещались офисы компании.

Кто-то предложил угадывать вес, и меня заставили встать на весы. Эдисон ощупал меня всего и не глядя на весы сказал: «Тесла весит 152 фунта с точностью до унции», — и угадал точно. Без одежды я весил 142 фунта и до сих пор сохраняю этот вес. Я спросил шёпотом у Джонсона: «Как Эдисон смог так точно определить мой вес?»

«Что ж, — сказал он, понизив голос, — скажу вам по секрету. Он долгое время работал на чикагских скотобойнях, где ежедневно взвешивал тысячи свиных туш».

(Никола Тесла, из автобиографии)

Смерть — это та область, где, думается, будет спокойнее.

А в этой жизни спокойствия не может быть: если стремиться к нему, если вырабатывать мудрое, равнодушное отношение ко всему, религиозное смирение и понимание, то этим самым прекращается жизнь.

Жизнь есть энергическая, беспрерывная смена чувств, борьба; подъём, упадок доброго и злого; жизнь есть жизнь. Её не остановишь.

(Софья Толстая, из дневника)

Фотография Льва Толстого и Софьи Андреевны, сделанная в 48-ю годовщину их свадьбы.

Несмотря на кажущуюся гармонию на снимке, в реальности в отношениях между ними уже давно был разлад. В тот день, 23 сентября 1910 года, Софья Толстая в своём дневнике напишет:

«Ну вот и свадебный день. Я долго не выходила из своей комнаты и проплакала там одна. Хотела было пойти к мужу, но, отворив дверь, услыхала, что он что-то диктует Булгакову, и ушла бродить по Ясной Поляне, вспоминая счастливые времена, — не очень их было много, — моей 48-летней брачной жизни.

Просила потом Льва Николаевича позволить нас сфотографировать вместе. Он согласился, но фотография вышла плохая — неопытный Булгаков не сумел снять. К вечеру Л. Н. стал как-то мягче и добрее, и мне стало легче на душе. Почувствовала некоторое успокоение, точно я действительно нашла вновь свою половину».

Где-то через два месяца Лев Николаевич соберёт вещи и ночью, тайно от жены, уйдёт из дома. Неделю спустя 82-летний он умрёт на одной из железнодорожных станций.